Les Agonies lentes - Медленное угасание

On voit sortir, l'été, par les superbes temps,

Les poitrinaires longs, fluets et tremblotants ;

Ils cherchent, l’œil vitreux et noyé de mystère,

Dans une grande allée, un vieux banc solitaire

Et que le soleil cuit dans son embrasement.

Alors, ces malheureux s’assoient avidement,

Et débiles, voûtés, blêmes comme des marbres

Regardent vaguement la verdure des arbres.

Parfois des promeneurs aux regards effrontés

Lorgnent ces parias par le mal hébétés,

Et jamais la pitié, tant que l’examen dure,

N’apparaît sur leur face aussi sotte que dure.

Trop béats pour sentir les deuils et les effrois,

Ils fument devant eux, indifférents et froids,

Et l’odeur du cigare, empoisonnant la brise,

Cause à ces moribonds une toux qui les brise.

Eux, les martyrisés, eux, les cadavéreux,

Comme ils doivent souffrir de ce contraste affreux

Où la santé publique avec son ironie

Raille leur misérable et cruelle agonie !

Pour eux, dont les poumons flétris dès le berceau

S’en vont, heure par heure et morceau par morceau,

В прекрасный летний день мы встретим их, чудных,

трясущихся, худых, чахоточных больных.

Когда они бредут по парковой аллейке,

так смотрят, нет ли где незанятой скамейки

В сильнейшую жару, в безжалостные дни,

несчастные хотят спокойно сесть в тени.

Сутулы и бледны, они глядят влюблённо,

ничуть не торопясь, на ласковые кроны,

и ловят не один надменный взгляд гуляк,

которых вид больных не радует никак.

А если шалопай не станет торопиться,

так смотрит со смешком.

Пустые злые лица.

Несчастие других их вовсе не гнетёт.

Крепыш шагает здесь, вложив сигару в рот

И бриз, что пролетит, пропах табачным дымом,

не радуя, но жизнь травя неизлечимым.

А что до бедолаг, ходячих мертвецов, -

как больно им смотреть на бодрых молодцов,

которым вид бедняг - случайная забава.

Сочувствия не жди. Мозги гуляк лукавы...

Больные с детских лет - кусками, каждый день,

Pas d’éclair consolant qui fende leurs ténèbres !

Puis, ils sont assaillis de présages funèbres,

Ayant en plein midi, par un azur qui bout,

L’hostilité nocturne et louche du hibou :

Un convoi rencontré près d’une basilique ;

Un menuisier blafard, à l’air mélancolique,

Qui transporte un cercueil à peine raboté,

Où déjà le couvercle en dôme est ajusté ;

Un lugubre flâneur que l’âge ride et casse,

Qui se parle à lui-même en traînant sa carcasse

Et qui répond peut-être à quelque vieux remord ;

Une main qui remet des « faire part » de mort ;

Un prêtre en capuchon, comme un jaune trappiste :

Toutes ces visions s'acharnent à leur piste.

Le terme de leur vie, hélas ! va donc échoir !

Ils le savent ! celui qui scrute leur crachoir

En a trop laissé voir sur sa figure fausse,

Pour qu’ils ne songent pas qu’on va creuser leur fosse.

их лёгкие гниют

И всё чернее тень,

и никаких зарниц в тревожащих потёмках,

а вестников беды не удержать в постромках.

Больных и ясный день, и чистая лазурь,

тревожат злобой сов и страхом чёрных бурь:

В дни каждых похорон - трезвон над кафедралом;

не то столяр пройдёт по парку пешедралом,

таща готовый гроб при крышке со щипцом,

и сам, пока он трезв, - с нахуренным лицом.

Не то пройдёт старик, морщинистый, разбитый,

бормочущий под нос, - как

Смертью позабытый. Хоть, может быть,

вся жизнь была сплошной упрёк,

он Смерти честь отдаст рукой под козырёк

Пройдёт ли - как монах - священник в капюшоне,

-видения, след в след,

за ними мчат в погоню.

Oh ! j’en ai rencontré plus d’un par les chemins

Qui cachait à moitié sa tête dans ses mains

Devant un corbillard gagnant le cimetière ;

Et j’ai senti pleurer mon âme tout entière !

Срок жизни их летит и тянется к концу,

о чём легко судить, по хитрому лицу

уборщика плевков, хоть он хранит молчанье.

Но ясно и больным, что близится прощанье.

À quels frissonnements, à quelle intense horreur

Sont voués ces vivants écrasés de terreur,

Quand ils rentrent le soir, au déclin de l’automne,

Dans leur alcôve tiède, ancienne et monotone ?

Я часто видел тех, кого терзает страх,

скрывающих лицо в трясущихся руках

во время похорон при виде катафалка.

Я плакать был готов, так мне их было жалко.

En proie à la plus sombre hallucination,

Dans un morbide élan d’imagination,

Sous un mal qui les mine et qui les exténue

Osent-ils supposer que leur fin est venue,

Pour assister d’avance à leur enterrement ?

Voient-ils les invités entrer sinistrement

Dans la chambre où leur bière étroite et mal vissée

Souffle la puanteur infecte et condensée ?

Entendent-ils causer les croque-morts tout bas ?

Sentent-ils qu’on soulève et qu’on porte là-bas

Sous les panaches blancs de la lente voiture

Le bois rectangulaire où gît leur pourriture ?

Dans la nef, aux accords d’un orgue nasillard,

Sur le haut catafalque, au milieu d’un brouillard

D’encens, qu’on fait brûler auprès d’eux sur la pierre

Pour combattre l’odeur s’échappant de leur bière,

Entre des cierges gris aux lueurs de falot,

Appelés par des voix qu’étouffe le sanglot

Et pleurés par des chants d’une plainte infinie,

Voient-ils qu’on est au bout de la cérémonie

Mortuaire, et qu’on va les jeter dans le trou ?

L’entrée au cimetière, — un sol visqueux et mou, —

Les enterreurs au bord de la fosse qui s’offre,

Le brusque nœud coulant qu’on passe autour du coffre

Qui s’enfourne et descend comme un seau dans un puits;

Le heurt mat du cercueil au fond du gouffre, et puis,

À la fin, les cailloux, les pierres et l’argile

Qui frappent à coups sourds leur couvercle fragile,

Каков же этот страх - тот ужас, тот озноб,

что мучит всех людей, когда так близок гроб -

в осенний вечерок, когда они к закату

приходят, кто домой, кто в тихую палату ?

Они туда войдут под властью смутных грёз,

быть может, даже впав в трагический гипноз,

едва терпя болезнь, что их уже дожала.

Признаются ль они, что это час финала ?

Услышат ли они, как будет их нести,

стараясь не шуметь на кратеньком пути

к назначенной для них карете под плюмажем

команда из лихих носильщиков со стажем ?...

Доставят катафалк, и загудит орган.

Напустят прегустой задымленный туман,

чтоб в храме раздались божественныг гаммы

не в смраде гробовом, а в волнах фимиама.

Рыданья заглушат негромкий шум речей.

Светлее фонарей заблещет строй свечей.

Молитвы зазвучат в удушье благовоний.

Увидят ли они, как, после церемоний,

их в яме погребут, не долго суетясь ?

У входа на погост - растоптанная грязь.

Могильщики легко, следя за делом в оба,

надёжно обернут верёвкой корпус гроба,

и он, скорей бадьи, скользнёт, как суждено,

и с тихоньким толчком уляжется на дно.

Тут заступы начнут мелькать без передышки,

да камни и комки пойдут стучать по крышке.

Tout cela passe-t-il en frissons désolés

Au plus creux de leur âme et de leurs os gelés,

Et dans un soliloque amer et pulmonique,

Ne pouvant maîtriser la suprême panique,

Crient-ils : « Grâce ! » au Destin qui répond : « Non, la Mort.»

Такое испытать не каждый разум дюж.

Встряхнутся ль в этот миг глубины бедных душ ?

Способны ль одолеть в последнем монологе

отчаянье своё и горькие тревоги ?

Попросят пощадить - Судьба ж ответит: "Смерть".

Ainsi je songe, et j’offre à vous que le spleen mord,

À vous, pâles martyrs, plus damnés que Tantale,

Ces vers noirs inspirés par la Muse fatale.

Стихи мои - для тех, кого не держит твердь

и так терзает сплин, что стала жизнь обузой.

Они мне внущены моей фатальной Музой.